Грехи не лечат, за них наказывают. Чтобы понять живых, нужно уметь общаться с мертвыми. Человеку свойственно брать на себя божественные функции — не лечить, но наказывать, особенно мертвых. Многие, впрочем, от таких замашек открещиваются, а то и вовсе боятся их проявлений.
Текст: Валерий Постернак
And how many times have I prayed
The angels would speed me away.
(Clutch)
Свободное, радикальное и даже пошлое, обращение с наследием, заложенным в самой сути человека, без страха быть обвиненным в грехе или элементарном зазнайстве, чаще всего проявляется у комедиантов, которых хватало во все времена, разного таланта и способности выйти за пределы. Мы так давно живем в страхе, нас так давно волнует только один вопрос — когда же, наконец, нас всех убьют? — что для большинства это уже стало смыслом жизни или просто суровой повседневностью. Только свободный и осознавший верховное наследие внутри себя комедиант, будь то музыкант, писатель или художник, готов говорить о любви, а не похоти, о человеческой душе, а не телесных отправлениях. А потревоженное им горе, даже через самую непривычную форму выражения, станет понятным горем, оставляющим глубокие и болезненные шрамы. Истинный художник будет брать на себя карающую функцию, наказывать за грехи, не боясь, что его самого тут же обвинят во всех настоящих или придуманных извращенным сознанием вечно боящегося человека преступлениях.
Звери господни и чертовы звери
Chapman Brothers (Иаковос «Джейк» Чапмен (род. в 1966) и Константинос «Динос» Чапмен (род. в 1962) — английские художники, традиционно причисляемые к так называемым «Молодым Британским Художникам». Закончили Лондонский королевский колледж искусств, вместе работают с 1991 года. Известны своими провокационными работами: «Зиготная акселерация: биогенетическая десубримированная либидональная модель (увеличено 1х1000)», «Деяния ради мертвых», «Ад». Братья снимают короткометражные фильмы, режиссируют видеоклипы, ставят пьесы… Джейк Чапмен автор нескольких книг. Динос Чапмен в феврале 2013 года выпускает сольный электронный альбом. В октябре 2012 года в здании Главного Штаба Эрмитажа (Санкт−Петербург) открылась выставка
«Конец Веселья».
— Бог есть ад? — вопрос из зала на встрече со студентами в Санкт-Петербурге.
— Вас мы не пустим на нашу выставку! — машет рукой Динос Чапмен.
Их везут на острова, которые отмечены только на карте Усира, царя вечности в преисподней, вытатуированной на его спине обжигающими песчаными бурями, но тот, кто видел ее, уже никогда никому не расскажет, и везут, и выгружают полуистлевшие тела, с вывороченными наизнанку внутренностями, оторванными конечностями, но все еще в форме и даже с оружием, и встречают их скелеты в фашистских касках, с длинными шестами, трахающиеся крысы, нацисты, успевшие переквалифицироваться в растаманов, тут же выращивающие траву, и никому не помогает, кури хоть с утра до вечера, и гонят по горному разлому, и не строй это, и не толпа, а месиво тел, голов, кишок и все еще хлещущей крови, гнили и обглоданных костей, и распределяют: на переработку, в печи, на вечные работы, распинают, насилуют, скармливают буйволам, которые высирают остатками тел, грузят в вагонетки, топят в кровавых озерах, где нет дна, а только метры плотно спрессованных останков, и выдают им заново скроенных фюреров, которые успевают рисовать в свободную минуту импрессионистические портреты гниющей девушки, и вешают, и ведут в церковь, в которой нет спасения, только вечные муки, и опять насилуют, головы на длинных шестах рядами, черепа и каски, портфели с важными документами по решению национального вопроса, ящики из-под снарядов, автоматы, которые уже никого убить не могут, потому что все уже мертвы, и не нужно ожидать, когда нас всех убьют.
Хочется найти в этом месиве из пятидесяти тысяч пластиковых смертей хотя бы одну фигурку, которой хоть как-то повезло, ну хотя бы немного не так, как всем. Тщетно. Мутанты и нацисты, нацисты и мутанты. На чьей ты стороне?
— В аду нет никаких сторон, — сообщает кому-то Джейк Чапмен.
«Ни одна из наших работ не является личной.
Нас двое художников, работающих над одним произведением.
Если Джейк что-то делает, и я тоже работаю над этим же объектом, то он уже не субъективен. Конечно, в каждом произведении можно прочесть часть личной истории,
но это неважно. Если я рисую, то этот рисунок принадлежит
в одинаковой степени и Джейку».
(Динос Чапмен)
И тут я вычеркиваю первую часть вопросов, которые хотел задать. В них нет смысла, особенно из уст того, кто никогда не видел то, что нужно было видеть, и еще больше нет смысла в ответах, тысячу раз произнесенных. В эту очередь мне не нужно, я проникаю через тайный ход.
Нас пытаются не пустить. Мои татуировки, клетчатая рубашка, твидовые брюки для гольфа, и, главное, личный литературный агент, не действуют на охранников, стоящих у нужного поворота в коридорах Главного Штаба Эрмитажа. И все потому, что за пару часов до этого нам было лень распечатать приглашение. В конечном счете появляется Дэймон Маррей, один из (двоих) основателей Fuel Publishing, который пытается затянуть нас внутрь, но не тут то было — охранники стоят насмерть, к ним присоединяется солидного размера барышня: Не положено, сказали же вам!
Дэймон не совсем понимает, что происходит, хотя и не первый раз в России.
— Ага, — вдруг что-то щелкает у него в голове, — я все понял!
И убегает. Так, вот те на! Но настоящий британский мужик в полосатом костюме, давно зарекшийся даже пробовать русскую водку, неожиданно возвращается с двумя отпечатанными на дешевом принтере листочками, на которых даже не указаны имена.
— Вот так бы сразу, — улыбается охранник справа. Тот, что слева, растерянно смотрит на барышню с рацией. Та разводит руками — у них есть приглашение.
Ох, мог бы я вот так, по вынесенным из клуба билетам или пригласительным карточкам, водить на концерты друзей в Москве? Черт, был бы богатым и важным, наверное! Но в Культурной Столице охранниками работают парни большие, строгие, хотя, несомненно, доверчивые, особенно при виде моего интеллигентного облика. Как тут засомневаться? Я сам иногда пугаюсь, видя себя в зеркале перед модными мероприятиями.
На входе в помещение, где когда-то терли о всяком графы и бароны, ну, или их секретари, или любовницы, или, да фиг их там знает, что было, сразу наталкиваемся на господина Пиотровского, окруженного разнополой толпой, но все больше в костюмах или вечерних платьях. Я уже готов пожать ему руку и сообщить, что он крутой мужик, и что от всего сердца и ни капли подвоха, но литературный агент намертво вцепляется в меня:
— Помни, мы не за этим сюда пришли!
Пытаюсь взять себя в руки.
— В аду нет никаких сторон, — говорит чувак, который нравится мне сразу — татуировки, под ноль стриженный череп, стремная футболка, цепи и браслеты, ну и всякое такое.
— Это Джейк, — шепчет мне литературный агент, — не облажайся.
На Джейка наседает крупный малый, выглядящий, как торговец кокаином. Похоже, это местный бизнесмен, сделавший карьеру на куриных окорочках или китайских телевизорах, но сейчас явно уважаемый в городе человек. Может, даже депутат законодательного собрания, серьезно размышляющий о вреде топота кошек на проспекте Науки в отдельно взятой квартире.
— Это — для моей жены, — громко и медленно говорит он, уверенный, что иностранцы иначе не поймут, и протягивает пригласительный билет. — Подпись! Подпись!
Джейк растерянно смотрит на Дэймона. Дэймон растерянно смотрит на нас.
— Ему нужно увековечить встречу с художником, — киваю я Дэймону. Тот рассказывает все Джейку. Джейк разводит руками — нечем подписать. Приходится вынуть из сумки карандаш.
Карандаш скользит по глянцевой бумаге, оставляя странные отметины, но человек в дорогой рубашке и воротником, выложенным поверх пиджака, остается довольным:
— Это для моей жены! Аня, ее зовут Аня!
Джейк возвращает мне карандаш и сразу хватает за правую руку:
— Что это у тебя тут, татуировка?
— Ее зовут Аня, — еще раз доносится справа от нас.
— Анья, я понял, будь здоров, чувак, — не глядя, бросает Джейк. — Давай, показывай! — это уже ко мне.
Postertracks.
Особым шрифтом.
Кто сказал, что в пятьдесят лет это стремно? Можно подумать, Джейку меньше, ага.
— А тебе кто сделал? — спрашиваю.
— Конечно, Динос, мы друг другу делаем татуировки.
— Сколько будет стоить рука с этой татуировкой, если ее отрезать и выставить на аукцион? — интеллигентно интересуюсь я.
— Если еще все вокруг нее забрызгать кровью? — неожиданно дополняет литературный агент.
Кто, кстати, сказал, что у человека, который не написал ничего стоящего, не может быть настоящего литературного агента?
— Хм, — задумывается Джейк Чапмен, — прежде всего, это моя рука, и никому отдавать ее я не собираюсь.
— А если не спросят тебя?
— Им придется изрядно потрудиться, я так просто не дамся!
Я смотрю на его внушительные кулаки, с увесистыми кольцами на пальцах, и неожиданно верю.
«Учился в одной школе с Джейком Чапменом. Он носил ботинки Доктор Мартенс, слушал The Dead Kennedys и уверял, что анархия — лучшее социальное устройство. А сейчас он потягивает Шардоне с чванливыми арт-критиками. Ох, оборжаться!»
(Запись в форуме YouTube, после того, как кто-то выложил трехминутный видео-отчет с какой-то выставки)
Дорогие мальчики и девочки, не рассказать ли вам сказку на ночь?
«Потом разрезал он покойницу на куски, бросил их в воду, развел огонь под котлом и начал варить. Отвалилось от костей мясо, вынул он белые кости, положил их на стол в надлежащем порядке», — сообщают вредным детям, все еще не спящим, хотя на улице уже почти полночь, братья Чапмены… ох, извините, братья Гримм. Иногда сложно заметить разницу. Им ничего не стоит на какое-то время превратиться в немецких сказочников. Это даже проще, чем отвечать за пятьдесят тысяч маленьких пластиковых нацистов.
Die zwei Brüder представляют Bedtime Tales for Sleepless Nights!
Джейк и Динос, в костюмах кроликов, подписывают детскую книжку в жутковатом домике, построенном в лондонской галерее White Cube. А еще разыгрывают лотерею, красивый такой сертификат, по которому главным везунчикам братья обещают прочитать на ночь свои стишки лично. А что, в детстве я хорошо рисовал, окончил художественную школу, вполне могу победить.
Ага, хм… Вот мне пять лет, я лежу в постели, за окном ночь, я рассматриваю тени на стенах от колышущейся за окном ивы, отец, как всегда, задержался на работе, мама возится на кухне. И тут надо мной склоняются две небритые рожи с недобрым прищуром, руки в татуировках, на шеях цепи и странные амулеты, и начинают по очереди декламировать:
Палки и камни
Сломают твои кости
И слова непременно
Причинят боль
Глазное яблоко и зуб
Будут вырваны печалью
Когда наступят сумерки,
Чтобы похоронить тебя…
Мама! У меня простыня почему-то мокрая! Ма-мааа!
Сказка тоже спать ложится, чтобы ночью нам присниться, глазки закрывай… «и понял, что мальчики съели сердце и печень от золотой птицы».
— Хааай, ай эм Аня! — вдруг совсем рядом, возле руки Джейка, который держит мою руку, разглядывая татуировку Postertracks, протискивается женская рука. Так много рук я только что видел на выставке, и ничего хорошего это не предвещало.
— Ох! — одергивает себя Джейк.
— Я тут не при чем, — на всякий случай сообщаю я.
— Это и есть моя жена, — из-за спины женщины в вычурном платье сообщает наш старый знакомый.
— Ага… И что? — удивляется Джейк.
— Так это ей ты подписывал!
— И что?
— Нам очень нравится ваше творчество, мы рад увидеть вас… — тараторит женщина.
— Пора эту красавицу сливать, — сообщает мне литературный агент, за что я очень ее люблю, знает свое дело. — Джейк, так ты не назвал цену за свою руку.
Джейк Чапмен хитро улыбается, смотрит на запястье, потом прячет его за спину:
— Признайся тут, обойдетесь.
Так…
Специальный зал для фуршета, в который нужно пробираться кривыми коридорами Главного Штаба, из-за угла неожиданно возникают мрачные лица охранников, косящиеся на стакан в руке, или стакана еще нет? Точно не помню, хотя не могу припомнить момент, когда это у меня стакана в руке не было. Халявное бухло с трех огромных столов исчезает через десять минут после начала вечеринки, ну, или как все это можно назвать. Такое вот веселье, и почти сразу облом. Но кто может поручиться, что именно так все и не было задумано братьями Чапмен?
Зал забит под самую завязку стремноватой публикой: бизнесмены, тетки в вечерних платьях, пьяные в стельку художники разной степени бородатости и соревнующиеся между собой – кто кого переплюнет по срокам давности стирки своих свитеров и немытостью волос, еще какие-то невзрачные личности, их так много, и они так громко смеются и размахивают руками, что кажется, это их праздник, а вот почему бы и нет? Какая-то сволочь в дальнем углу нагло закуривает сигарету, и тут же на их компанию обрушивается душ из противопожарной фигни, которыми утыкан весь потолок. Охранники Пиотровского напрягаются, и я уже готовлюсь посмотреть занимательное представление, но сам хозяин Эрмитажа даже не поворачивает в сторону инцидента голову и продолжает что-то вещать двум молодым людям, которые с выражением крайней остервенелости проглатывают каждое его слово.
Пробираюсь в дальний угол в поисках стакана, неосторожно оставленного на пару минут, и вдруг натыкаюсь на Кейт Мосс и Джейми Хайнса, одного из The Kills, а заодно и мужа этой крохотной девушки. Они о чем-то тихо говорят, посматривая на бушующую вокруг толпу, и в глазах у них бесконечная печаль и вселенская тоска, или, может, отблеск более зловещих костров, разожженных искусственным способом.
Их никто не узнает. И сложно понять, волнует это их или, наоборот, радует? В любом случае, никто из них не предпринимает попыток обратить на себя внимание.
Что они тут делают?
Что я тут делаю?
Ах да, вспомнил, у меня несомненно важное дело, а может, как получается, и не одно. Мне обязательно нужно увидеть своими глазами конец веселья. В этом я уже точно уверен, хотя еще полчаса назад не подозревал о таких раскладах.
И еще…
Я опять рядом с литературным агентом и Дэймоном, а через несколько секунд с хитрым прищуром к нам протискивается Динос Чапмен:
— Спасите меня, — и оглядывается.
— Тебе удалось вырваться? — спрашиваю.
Динос машет головой. Я смотрю, что там происходит на подступах к нашей компании.
— Кажется, там затевается что-то непотребное, но пока тут Михаил Борисович Пиотровский, мы все в относительной безопасности. — пытаюсь объяснить ситуацию Диносу, — потом я не гарантирую никаких приличных сценариев.
— Ты, я вижу, специалист по таким делишкам? — улыбается Динос и, точно как и его брат, хватает меня за руку, — ага, отличная татуировка!
— Ну, ты тоже круто Джейку сделал, — сообщаю.
— А еще, говорят, ты кино снимаешь, — добавляет литературный агент.
— А еще, говорят, ты музыку пишешь, — подхватываю я.
— А еще я пошил ботинки, которые сейчас на мне, — кивает головой Динос, а потом показывает пальцем на айфон в руке литературного агента, — и этот телефон, тоже моих рук дело. Я все умею!
— Всю жизнь мечтал серьезно поговорить с таким человеком! — уверенно заявляю я.
— Ты выставку уже посмотрел? — спрашивает Динос.
— Да, вот только спустился с этажа, где висит серия с офортами Гойи.
— И как тебе?
— Тебе когда-нибудь говорили, что ты нарисовал полное говно?
— Ты попробуй, сразу по морде получишь!
— А случалось, что тебе били рожу?
— О да – вот этот рядом на днях, — кивает в сторону Дэймона.
— Да ладно, за что?
— Ему очень захотелось, даже разрешение спросил.
PJ Harvey, John Parish — Black Hearted Love
Режиссеры — Chapman Brothers (2009)
«Задача духа в этом мире форм и смерти, возникшем благодаря бракосочетанию души и материи, обрисована совершенно ясно и четко. Миссия его состоит в том, чтобы пробудить в душе, самозабвенно отдавшейся форме и смерти, память о ее высоком происхождении; убедить ее, что она совершила ошибку, увлекшись материей и тем самым сотворив мир; наконец, усилить ее ностальгию до такой степени, чтобы в один прекрасный день она, душа, полностью избавилась от боли и вожделенья и воспарила домой, — что незамедлительно вызвало бы конец мира, вернуло материи ее былую свободу и уничтожило смерть».
(Сообщает мне Томас Манн, и хочется присвоить эти строчки себе, но как быть с чувством ответственности?)
«А я вообще не умру!»
(Динос Чапмен на встрече со студентам Санкт-Петербурга)
«… он танцует голый, энергично и живо перебирая маленькими ножками все быстрее и быстрее, он кланяется дамам, огромный, бледный и безволосый, как гигантский младенец. Он говорит, что никогда не спит. Он говорит, что никогда не умрет».
— В выпивке я хорош, — сообщает Динос Чапмен, который сейчас, в приглушенном свете отеля W в самом центре Питера, представляется мне точной копией Судьи из «Кровавого Меридиана» Кормака Маккарти. — Я могу сильно напиться, но всегда все помню. Никогда полностью не отключаюсь, по крайней мере, мне так кажется. Хотя иногда мне потом сообщают, что вел я себе несколько хуже, чем мне представлялось. Но я определенно эксперт по выпивке!
Прошлой ночью на самом верху этого отеля во время еще одной вечеринки, похожей на очередную репетицию конца веселья, который мне так хочется увидеть своими глазами, пришлось закидываться странным коктейлем под названием «Guns N’ Roses», не к ночи будут помянуты. После третьего заказа официант хитро подмигнул и принес поднос, целиком заставленный стаканами с этим пойлом: я все понял, лишний раз бегать не охота. Сообразительный малый, уважаю нужных людей в нужном месте.
Маленький бар набивается под самую завязку, на входе стоит очередь, и кто бы мог предположить, что у Диноса и Джейка Чапменов, «Молодых Британских Художников», или просто YBAs, в Санкт-Петербурге столько поклонников?
Но тут нас пропускают без лишних вопросов, и я сразу принимаюсь изучать скудный набор коктейлей, названия которым придумывал явный извращенец.
Spiritualized — You Lie You Cheat
Режиссеры — Chapman Brothers (2008)
— Ты серьезно взялся за дело, — понимающе кивает мне улыбчивый молодой человек, в костюме с галстуком, но выглядящий подозрительно не по-русски. Рассматривает поднос с коктейлями.
— Угощайся, — предлагаю.
Он берет стаканчик и делает маленький глоток. Точно не наш, хотя отлично говорит по-русски. Шпион? Меня уже вычислили?
— Если ты собираешься втереться мне в доверие и выведать главную тайну, то приготовься к облому! — на всякий случай прямо заявляю ему.
— Какую главную тайну?
— Смысл Конца Света, — выкладываю ему все начистоту, — но не стоит говорить об этом громко, тут слишком много подозрительных типов в костюмах.
— Это ты про меня? — хитро улыбается.
Я выпиваю свой стакан залпом. Он внимательно рассматривает меня:
— Художник?
— Я? — удивляюсь, — нет. Просто журналист.
— Тогда все понятно, — смеется красавчик в костюме.
Интересно, что ему понятно?
— Гарик, — представляется и тянет руку. Жму ее и называю свое имя, но все же?
— Гарик, это хорошо, но кто ты?
— Генеральный консул Великобритании в Санкт-Петербурге…
— Вот как? А я тут документы на визу готовлю, правда, в Москве.
— Черт, — хлопает себя по карману Гарик, — у меня с собой нет визы, извини. Но я хороший, у меня жена украинка, а еще я играю в группе Вобла, вот недавно в Грибоедове выступали, а еще…
— Я уже понял, — останавливаю его, — наш человек. Вобла, говоришь?
— Говорят, ты музыкальный альбом записал? — спрашиваю у Диноса Чапмена.
— Записал.
— Как называется?
— Luftbobler.
— Как-как? Вобла?
— Воздушные пузырьки. Это по-норвежски.
— Почему по-норвежски?
— Ну, в прошлом году был я в Норвегии, купил шоколадку, и вот она так называлась. Мне показалось, что это самое смешное слово из тех, которые я встречал. У меня очень прямолинейные мозги.
Норвежский шоколад — источник музыкального вдохновения Диноса Чапмена.
Но очередная вобла, или нечто, ее напоминающее, это уже на следующий день — тихо, размеренно, спокойно. А пока самый разгар ночного веселья, которому, похоже, нет конца. Мимо протискивается Джейми Хайнс.
— Привет, Джейми, — пытаюсь перекричать дикую мешанину звуков и шума в баре.
Музыкант останавливается и машет мне рукой.
— Привет!
— Мне очень нравится твой последний альбом «Blood Pressures»!
— Спасибо. Но, надеюсь, сейчас это тебя не сильно беспокоит?
— Все пока нормально, — и показываю ему на свой стакан.
Джейми Хайнс улыбается. Джейми Хайнс очень рад. Похоже, я единственный из незнакомых ему людей в этом выходящем из-под контроля котле, кто его узнал. Он пробирается между коленками девушек, гроздьями свисающих с маленьких пуфиков и пожирающих глазами Джейка в самом конце бара. Джейми Хайнс все еще продолжает улыбаться. Но сегодня он не мой герой.
Я достаю сигарету и иду с Ребеккой Уоррен, подругой Дэймона, а еще важным скульптором и всякое такое, на балкон над баром с видом на Исаакиевский собор, отличный обзор. Но смотрю на точеные руки Ребекки, которые заканчиваются крепкими, можно сказать — мощными, кистями. Одним движением придушит любого зомби, которых так любит Динос Чапмен, что уж говорить про меня? Та-а-ак, нужно держать себя в руках.
Чьих?
Затяжка…
Где мой очередной стакан?
Роза Селяви, в которую иногда перевоплощался известный дадаист и провокатор Марсель Дюшан, отправила письмо братьям Чапменам, с пометкой «вскрыть в 2001 году». Возможно, они поняли его смысл слишком буквально, но неожиданно некие Джеки и Дэниса Чапвумен выставляют серию тщательно написанных маслом, но безобразных по сути полотен с котятами-мутантами.
А еще были зайчики в домике со сказками… Так, второй раз не буду, запах обмоченных штанишек до сих пор мешает наслаждаться бурбоном. (любая вечеринка заканчивается по одному сценарию)
Джейк и Динос Чапмены в роли братьев Шамановых (арт-группировка «Хамелеон»)
В 2009 году в Лондоне выставляются русские художники Юрий и Константин Шамановы, основатели андеграунд арт-объединения «Хамелеон». Хм, а родились они, оказывается, 12 апреля 1961 года и сейчас самые главные продолжатели дела Малевича, ни много ни мало. Критики и коллекционеры в панике — что это за «Хамелеон» такой? Только вот за париками, приклеенными усами и футболками с надписью «Россия» проглядывают знакомые черты Джейка и Диноса.
Динос Чапмен
Дождливым питерским вечером после посещения Русского музея Динос Чапмен выглядит как матерый музыкант, о котором постоянно пишет журнал The Wire, и кто может сказать, не очередная ли это маска?
— Рок-н-ролл невероятно устарел, — вещает тоном, не терпящим сомнения. — Ничего радикального в нем нет. Форма полностью прописана, запротоколирована. Все. Ну, то есть должны быть обязательные вещи: гитара, бас-гитара, барабаны, и некий поющий идиот. Не скажу, конечно, что электронная музыка, в отличие от рок-н-ролла, радикальна. Но электронная музыка открывает гораздо более интересные возможности, чем создание песен, скакание и беготня по сцене.
— Тексты песен — это не то, что тебя интересует в музыке?
— Я использую слова. Но мне не интересно превращать слова в смысл музыки. Можно с ними по-всякому работать. Перемешивать, менять смыслы, расширять значения. Но слова — всего лишь часть единого.
— То есть, ты хочешь сказать, что ожидать от рок-н-ролла радикальности больше не приходится? — сомневаюсь я.
— Нет, конечно!
— Ну, тот же Игги Поп…
— А что Игги Поп? — удивляется Динос.
— Он все еще радикален своим фактом существования.
— Идея радикальности в искусстве имеет очень короткий жизненный промежуток. Как только ты делаешь что-то в современном искусстве, достигаешь определенной ступени, то потом ты уже вынужден продолжать. Хотя ты прав, Игги Поп и сегодня — настоящий радикальный художник. Ему же, наверное, лет пятьсот. Но по сравнению с другими он настоящий чокнутый. И он давно согласился со своим сумасшествием. The Rolling Stones, Стиви Уондер и другие, все вдруг стали такими солидными, а вот его музыка — хотя он их ровесник — остается очень детской.
— Но он искренен в своем сумасшествии?
— Нет, наоборот, я считаю, что он никогда не был искренен. И это то, что я люблю в нем. Он совершенный конструкт, конструкт самого себя.
Динос откидывается на диване:
— Вот он снимается в рекламе страховой компании. Роллинги, когда идут в этом направлении, то делают это за большие деньги, работают с лучшими компаниями. А он работает с дерьмовыми страховщиками. Ирония в том, что страховая компания, которую он рекламирует, не работает с музыкантами. Он даже не может воспользоваться ее услугами. Могу даже представить себе, как он говорит: да и хер с ними, снимусь!
— Не он один снимается в рекламе.
— Да, тот же Джонни Роттен рекламирует масло. Но это что-то противоположное. Джонни Роттен джентрифицировал себя.
— А что скажешь про Дэвида Боуи?
— Мне он раньше очень нравился. В те времена, когда он не умел петь, когда был девочкой (или, мальчиком?) — вот тогда он был хорош. А потом он стал брать уроки пения, и… когда я видел его в последний раз, он выглядел как миссис Тэтчер.
— Что, костюмчик твидовый?
— Да нет, пальто. И довольно неплохое. И прическу соорудил. Явно поработали над лицом. Ну точно Маргарет Тэтчер.
— Думаешь, это уроки пения так повлияли?
— В том числе, все начинается с них. Вот у нас есть такие шоу, ну, как там они называются — «The X Factor», «Британия ищет таланты» — когда тысячи людей хотят стать суперзвездой. Так вот, самое смешное, что их там всему учат, готовят поп-звезд. А поп-звездами становятся те, которые не умеют петь. Должно все работать, весь пакет, а не просто умение петь. Любой идиот может петь. Не каждый, конечно, но… Не важно, какой у тебя голос. Если у тебя нет всего нужного набора, то голос — фигня.
Ник Хекворт: Когда вы впервые обратили свой взгляд на Гойю?
Джейк Чапмен: Начали рассматривать утром, сходили пообедать
и остаток дня пялились на Гойю.
(Интервью для книги Flogging a Dead Horse)
Я все еще не могу успокоиться — как же ловко он укатал моего любимого Дэвида Боуи, возмущение переполняет меня, но ничего умнее, чем спросить, у меня не получается:
— Дэвид Боуи собирает современное искусство. К вам обращался?
— Ни за что!
— Не продашь?
— Хм. В принципе, каждый может купить нашу работу, если захочет. Но я думаю, что его интересует…
— Что-то по вкусу миссис Тэтчер?
— Он покупает Дэмиана Херста, — смеется Динос Чапмен. — Все должно быть солидно.
— Многие известные художники рисовали обложки для музыкантов, Энди Уорхол для The Rolling Stones, тот же Дэмиан Херст для Red Hot Chili Peppers… Вы кому-нибудь что-то похожее делали?
— Да, недавно сделали обложку для крутых парней из Дорсета, Ramesses, они такой ужасный сладж-металл играют. У нас там товарищ.
Ramesses — «Take the Curse», (2010) переиздание с оформлением братьев Чапмен
— А для твоей пластинки кто нарисует обложку?
— Наверное, Джейк, хотя могу сделать и я.
— Кто издает?
— Vinyl Factory. Они обычно делают проекты с художниками. Как правило, это лимитированное издание, не более трехсот экземпляров, но каждое — как произведение искусства. Но я хочу выпустить обычное издание, без всяких наворотов, чтобы по нормальной цене можно было купить в обычном магазине, а на аукционе за сто фунтов.
— Какой тираж планируешь?
— Не знаю, как будет продаваться. Думаю, тысячу копий точно напечатаем.
— В записи альбома еще кто-то участвовал?
— Нет, я все сам сделал, ну, разве что чужие сэмплы использовал. Хотя вот сейчас уже сомневаюсь — может, не нужно было?
— Какие ожидания от этой пластинки?
— Да ничего я не жду. Мне все равно. Десять лет я занимался музыкой для себя и никогда не думал, что кто-то будет ее слушать. И знаешь, мне это нравится. Ну, то есть то, что я не писал ее, предполагая, как кто-то будет ее слушать.
— Тогда как получилось, что теперь ты ее издаешь?
— Один чувак знал, что я что-то там такое записываю. И вот на одной тусовке он меня спрашивает: ну что, выпускаешь пластинку? А я возьми и брякни в ответ — да, какие проблемы? И забыл об этом. Думал, что удачно пошутил. А он всем рассказал, колесо заветрелось, и вот уже в феврале будет винил и диски. А мне до сих пор кажется, что это все это шутка — кому это может быть интересным?
— Выступать будешь?
— Это вряд ли.
— А если серьезные агенты позовут, гонорар внушительный нарисуется?
— В такие расклады не верю. Хотя стой, меня тут уже на фестиваль Sonar зовут в следующем году, надо же… Почему меня?
— Почему бы и не тебя?
— Да сейчас каждый может делать такую музыку, выбирай любого. Вопрос не в техническом мастерстве. Не надо учиться играть, например, на гитаре. Самое паршивое для рок-музыканта — это то, что нужно осваивать инструмент. Я веду долгий спор с одним товарищем по поводу игры на гитаре. Я играю, мой брат играет на гитаре. Но если ты не играешь как Джими Хендрикс, это все потеря времени. Смотришь на этих гитаристов на сцене и понимаешь — им так скучно играть то, что они долбили годами.
— А бас-гитаристы?
— Ну, с этими совсем все плохо — они просто спят на сцене. И как альтернатива — у тебя есть коробочка с кнопочками, огоньками, болтиками. И там список программ по звуку гитар. И ты выбираешь: ламповый перегруз, дисторшен, а потом, вот, добавлю бас сюда, и вот эту фигульку. И затем записываешь этот фрагмент, сливаешь его с другим или перемешиваешь. Не нравится? Ладно — заменю гитару ударными. Распространено мнение, что ты не можешь протолкнуть квадратную свинью через круглую дырку — да ничего подобного! Просто нужно очень сильно толкнуть. Лучшее в электронной музыке — ты можешь делать то, что хочешь. Что угодно. Во-первых, никто не будет это слушать. Ну, а если услышат — ну что же, это их проблема. Это ведь не то же самое, что учиться миллиард лет осваивать гитару, а потом играть, как говно. Электронная музыка — необычайно демократическое искусство.
— Чужая музыка влияла на твои музыкальные эксперименты?
— Конечно, изолировать себя, оградить от чужого влияния нельзя. Тебе назвать имена?
— Было бы интересно.
— Squarepusher, Дерек Бэйли, Фред Фрит… Да куча имен. Штокхаузен. И эта траектория вполне стандартна. Все, что ты делаешь сегодня — это коллаж того, что кто-то или сам ты делал в прошлом.
— Похоже на методы Фрэнка Заппы.
— Да, он тоже очень, очень важен для меня. Вообще, если называть исторический период — то именно его время для меня очень важно. И потом еще Джон Зорн.
— Они же совсем разные?
— Да нет, на самом деле. Звучат по-разному, согласен, но идеи одни. Постоянное прошибание башкой кирпичных стен. Агрессивное мышление. Никто из них не хотел идти правильным путем. Я, кстати, видел Джона Зорна с группой Naked City, они играли вместе с Kronos Quartet. Я был в первых рядах, и это было очень тяжело.
— Что именно?
— Сложно пережить такую агрессию. Но знаешь, что самое важное?
— Что?
— Я понял, что все это могу сделать сам на компьютере.
— Звучит жестоко по отношению к музыкантам.
— Согласен, звучит жестоко.
Динос останавливается и разводит руками. Из лифта выходит его жена.
— Я тут интервью пытаюсь давать, — сообщает Чапмен и закрывает ладонями глаза, ждет, пока она пройдет по коридору.
Поворачивается ко мне:
— Вот люди ходят в театр, и многие искренне считают, театр лучше, чем кино. Но это не так! Если только это не действительно хороший театр. Но чаще всего, это не очень хороший театр, а необязательная группа людей, спотыкающихся на сцене, орущих друг на друга. Большинство фильмов лучше. Или возьмем оперу. Люди же одержимы оперой. Но ведь это мешанина из толстых стариков, которые изо всех сил пытаются убедить нас, что они стройные и молодые. Да это… — Динос ищет нужные слова, — это сочетание худших аспектов всего на свете. А главное то, что они не видят, что их время ушло.
— Мюзиклы? — я уже понимаю, что подливаю масло в огонь.
— Мюзикл — это вообще ублюдочное явление, дегенеративное наследие оперы. Некоторым вещам нельзя давать продолжаться. Иногда нужно просто умереть.
— Радикальное заявление!
— Я не знаю. Я не верю в радикальность. Это слишком просто.
— Может, сама идея радикальности обнищала, и кажется жалкой?
— Ну да, сейчас радикальность становится самоцелью. Она ничему не помогает. Это как будто ты постоянно пытаешься быть на шаг впереди события. Правильнее видеть вещи, как они есть на самом деле, и уметь работать с ними. Радикальность — устаревший концепт. Мы проживаем конец истории. И я не думаю, что радикальность все еще может быть выбором.
— То есть у нас есть шанс увидеть конец света?
— О да! Безусловно.
— И когда точная дата?
— Он с нами всегда.
— Так, подожди, вот ты тут проехался по театру, а я знаю, что вы с Джейком ставите пьесу в Нью-Йорке?
— Черт, подловил ты меня, не стоило, наверное, столько всего говорить. Ну ладно. Да, мы ставим пьесу. Ее даже обещают показать в рамках фестиваля Performa, который проходит раз в два года. Проблема в том, что мы с Джейком не можем сказать «нет». Нам предлагают что-то, и мы сразу — да!
— И еще хочу выступить в защиту современной английской драмы, если, конечно, то, что было написано пятьдесят лет назад, можно называть сегодня словом «современный»?
— Мне нравится современная английская драма, — кивает головой Динос.
— Это ты сейчас думаешь, как бы не наговорить опять лишних слов?
— Нет-нет, я действительно ее люблю. Но ведь все эти пьесы ужасно плохо ставят. Например, Беккет — он фантастичен. Но если Беккета плохо поставить — это превращается в кошмар.
— Джо Ортон, Джон Осборн?
— Блистательные авторы, очень люблю. Им повезло, их пьесы экранизировались, и хорошо экранизировались. Театр же работает только в том случае, если он использует ограничения, присущие театральным постановкам, как свои преимущества. Вот я смотрел пьесу в исполнении Wooster Group, вместе с Уиллемом Дэфо — актеры сидели на стульях на сцене и просто говорили. И это был блестящий спектакль. Просто фантастика! То есть хороший театр может быть, но в основном люди слишком ленивы. Хотя и фильмы тоже могут быть абсолютным дерьмом.
— Много смотришь кино?
— По три фильма в день, не меньше. Когда рисую, я смотрю фильмы. Вернее, я их слушаю, скорее, чем смотрю. Конечно, много вижу отстоя. Вот, в последнее время показывали кучу фильмов про зомби. Они ужасны. Но там всегда найдется нечто, что может быть интересным, что можно своровать и использовать, например, при очередной модификации «Ада».
— Вот так вот просто стырить?
— Ну, не прямо, конечно, — смеется Динос. — Я называю это исследованием.
— И чем хуже, тем лучше?
— Я люблю фильмы с нулевым бюджетом. Но есть такие фильмы, когда невозможно поверить, что кто-то создавал их с серьезными намерениями. Это забавляет.
— Ты смотрел «План 9 из открытого космоса» Эдварда Вуда?
— Да, хотя это было очень давно. Но он хорош, без дураков.
— Смешной или хороший?
— Для меня это одно и то же. Но даже идея создания такого фильма поражает. Для съемок самого дерьмового фильма требуется как минимум двадцать человек. И деньги нужны, и немало. Каждый день они просыпаются, идут на площадку, снимают фильм, зная, что это откровенное дерьмо и никто, кроме меня, его смотреть не будет.
— Ты сразу понимаешь, что фильм дерьмо?
— Есть ряд правил. Одно из них: если видишь имя Удо Кира в титрах, значит, фильм точно говно. Он прекрасный актер, но по какой-то причине соглашается на съемки в самом мусоре. А есть еще отвратительный, другого слова не придумаешь, сериал «Sons of Anarchy». Шокирует тем, насколько он плох. И вот главный актер там — с большой такой головой, не помню его имени…
— Рон Перлман?
— Да, точно! И вот с ним работает это же правило — видишь имя в титрах и сразу понимаешь, фильм будет говняным.
— Но ты все равно его смотришь?
— Ага, все равно смотрю! Потому что я знаю, что и он знает про это правило.
Динос смеется, поворачивается к Дэймону, который все это время молча слушает товарища:
— Я ничего лишнего не говорю?
Дэймон пожимает плечами.
— Так, что сказать в оправдание Рона Перлмана? Ага, точно, он ведь снимался в отличном фильме «Драйв»!
Джейк и Динос Чапмены выкупили на аукционе за 115 тысяч фунтов тринадцать акварелей Адольфа Гитлера, сделанные будущим фюрером еще в 1919 году, дорисовали психоделические радуги, сердечки, бабочек и звезды. В 2008 году в галерее White Cube эти работы были представлены под названием «Если бы Гитлер был хиппи, как счастливы мы были».
Теперь каждая из акварелей стоит не менее 700 тысяч фунтов.
— Ты помнишь, когда впервые получил настоящие деньги за свою работу? — спрашиваю у Диноса.
— Прекрасно помню. Нам выдали толстую пачку денег. Мы пошли в паб и крепко выпили. Брат купил на свои деньги лэптоп. И оставил его под столом. Мы вернулись домой, и тут он понял, что компьютер остался в баре. Он побежал обратно и, представляешь, он все еще
был на месте!
— А ты как потратил свою долю?
— Э-э… не помню. Деньги помню, а на что потратил — нет. Мало того, не помню, за что получил, — смеется Динос Чапмен.
— Может, на наркотики?
— Издеваешься? Да я два с половиной года вместе с братом не разгибал спину, лепил и красил этих уродцев, их пятьдесят тысяч. А параллельно еще много чего делать приходилось…
— Никакого рок-н-ролла?
— Это не про нас. Я уверен, что только на трезвую голову можно сделать что-то стоящее. Единственное, что отличает художника от обычного человека — это то, что художник может помочь воплотиться образам, которые мы воображаем. В этих рисунках нет ничего, что ты не мог бы представить. И не нужно никакой кислоты или прочего дерьма, с этим ты не сможешь их нарисовать.
— Почему?
— Потому что ты идиот.
— Тоже мне новость, — удивляюсь я.
Динос смеется и хитро смотрит на меня. Дэймон закрывает глаза.
— Наконец я могу расслабиться, стать самим собой и задать идиотский вопрос? — спрашиваю.
— Давай.
— Как выглядит конец света?
— Это корзина без дна, в которую ты продолжаешь складывать кажущиеся тебе важными вещи.
Теперь смеется Дэймон.
— Опиши один день из жизни Диноса Чапмена.
— Да как у всех. Встаю. Немного взбадриваюсь. Иду в паб. Еще немного взбадриваюсь. Иду домой. Не могу заснуть. Иду в подвал, записываю музыку. На следующее утро просыпаюсь и слушаю эту музыку. Понимаю, что это говно. Иду в студию. Взбадриваюсь. Иду домой…
— Насыщенная жизнь!
— У тебя не так?
Этот вопрос нужно обдумать, и я беру паузу. А пока предлагаю нарисовать автопортрет в моей тетрадке:
— Я конечно понимаю, что ты дорогой художник и каждый твой росчерк карандашом стоит тысячи фунтов, но все же?
Динос растерянно смотрит на Дэймона Маррея, но тот разводит руками:
— Решай сам, взрослый уже.
— Вот так всегда, как только серьезный вопрос, сразу решай сам, — ворчит Динос. — А кто там у тебя?
Листает тетрадку.
— Джон Лорд? Ох, нет. А это что за фигня? И вот это? Это что, автопортреты были? Ты вот нарисуешь плохого себя? Вот плохого?
— Такого, как есть — точно нарисую.
— А это что за говно?
— Бас-гитарист группы Therapy?
— Ага, сразу видно, что бас-гитарист. О, Тим Ходжкинсон из Henry Cow?
— Да.
— Это еще одна группа, которую я бы назвал важной для меня. Ладно, давай быстро карандаш, пока я не передумал!
Рисует член с глазами и руками:
— Тебе не понравится.
— Он улыбается?
— Нет, его все это забавляет. Привет, Россия!
— А что, похоже, — уверяю я Диноса, на всякий случай сравнивая рисунок с оригиналом. — Ты подписываешься Джейком?
— Мы всегда подписываемся наоборот.
«Нет ни малейшего сомнения, что по мере того как игра затягивается, дух начинает не на шутку стыдиться своей роли губителя и могильщика мира. Приноравливаясь к окружающей среде, дух меняет свою точку зрения на вещи до такой степени, что теперь он, считавший своей задачей уничтожение смерти, ощущает себя, наоборот, смертельным началом, несущим миру смерть. Это в самом деле вопрос позиции, точки зренья, решить его можно и так и этак. Только надо знать, какой взгляд на вещи тебе к лицу и отвечает твоей задаче, иначе с тобой произойдет то, что мы, не обинуясь, назвали растленьем, и ты не выполнишь естественного своего назначенья».
Ближе к ночи опять начала ныть левая рука, обмороженная еще в советской армии на очередных учениях. Это уже давно со мной, привык, но тут закончилась мазь и правильные таблетки. Неожиданно литературный агент подсовывает американскую баночку, типа, всегда помогает, очень крутая, жжет немного, но ты же мужик? А то! Испугать такими подробностями сложно. Намазал руку, втирал долго и вдумчиво. Помыл правую руку, помыл тщательно, с мылом, долго вытирал полотенцем. Уже хотел выйти из ванной комнаты, но неожиданно поссал и решил обмыть и член — зачем ему спать немытым? Уверенно включил горячую воду, намылил правую руку, все обмыл и вытер полотенцем. Лег. И вдруг понял, а-а-а-а! именно там жжет, будь здоров! Любая поза, выверт ноги или всего тела, откинутое одеяло или причитания, были бессмысленны — жар, далеко не похоти, сжирал и не оставлял никаких шансов. Отличная американская мазь, настоящий рок-н-ролл, хотя кто об этом просил? О руке забыл. Бля, да я про все забыл. Конец, блядь, веселью! Конец Света!
Полный пиздец.
И неожиданно, через час стало легче, а потом еще…
О!
Может это знак? Или… ой…
Zhyss katinee!
Нет-нет, я не претендую! (если кто в курсе дела)
P.S.
Этот материал был уже сверстан, когда вдруг из Петербурга пришла удивительная новость — прокуратура города проверяет выставку братьев Чапмен «Конец Веселья» на предмет экстремизма. Интересно, те сто человек, которые накатали письма в прокуратуру, и религиозные чувства которых так оскорбил Ад, устроенный Чапменами для фашистов, сами выставку посещали? Или сосед на кухне напел? Или все те ужасы, устроенные для нацистов, без малейшей жалости и снисхождения, жесточайшая расплата за содеянное, приговор, не подлежащий обжалованию, так вот, все это и есть — «оскорбление верующих»? Про какие «верования» тогда идет речь, и, может, прокуратуре стоит разобраться для начала с этим?
Текст © Valery Posternak/Postertracks 2012
Очень интересно. Таких интервью сроду не читал.