Jandek

Джандек постоянно поет о смерти и жизни, что для него одно и то же. Любой из пятидесяти альбомов сыгран так, будто музыкант сам выщипывает себе брови плоскогубцами, волос за волосом, медленно и болезненно. При этом забыв настроить инструмент.

Текст: Валерий Постернак
Фото: Лена Авдеева/PHOTORAMA 

Я без очереди? Да я родился в этой очереди! Тебя грызут? И ты их грызи!

Шорты, гавайская рубашка с лотка распродажи на вес, John Fahey в ушах, как внезапно возникший в голове призрак из последних, встреченных на собственной полке, и не человек давно, а так — потрепанный конверт, грубый винил, звук, истлевший образ; старый фильм с Робертом Де Ниро — дальше решеток было ничто. Ничто. Может ли оно рассматриваться как фон, на котором возникает бытие? — интересовался Габриэль Марсель. Отвечу после, если позволите. Дайте сделать пару глотков. Тут серьезные проблемы, а вы лезете с дурацкими вопросами. Так что там у нас? Ага, так вот. Предоставляю вам творить зло. Меня можно считать доктором. Да, я известный доктор, вылечил массу чуваков. Правда, счастья им это не добавило, если, конечно, было к чему добавлять. Может, позволим химикам творить зло? Но откуда мы знаем, что в этих людях жив разум? Только потому, что они наловчились дурачить нас своими таблетками?
Они не думают.
Это точно?
Да.
Почему такая уверенность?
Иначе это очень страшно. Зачем возвращать больных в реальную жизнь? Что они тут найдут − меня? Нагло ухмыляющегося — как дела, чувак, потанцуем? Не тянет. Попробуем с молоком. Я позвоню, если что-то изменится.

Я.

Хм, действительно я. Почему бы и нет? Пес спит у ног, без звука что-то показывает телевизор, ночь, все не так плохо. Пройди до конца комнаты к балкону, посмотри на пустой двор. Очень хорошо. Теперь назад. Не хочется.

Очень много не. Это и есть реальность, от соприкосновения с которой часто остаются ожоги. В 60-е годы небо разверзлось и на иссушенную бесплодную почву хлынули потоки того, что позже по какому-то недоразумению назвали музыкой. Очень скоро жидкость, явленная ниоткуда, все больше стала напоминать помои. Так часто случается: инструментарий мысли перестает работать, вернее, начинает работать сам по себе. В дурно пахнущей пустоте, пусть и заполненной профессионально сконструированными звуками. Опять-таки Марсель писал, что для мышления, как и для стоячей воды, существует застойное состояние, нередко скрывающееся за потоком слов или, что то же самое, готовых идей, уже не являющихся настоящими мыслями. Очень точно старик заметил, как будто видел, во что превратится современная музыка в конце нулевых. Это при условии, что его такой вопрос хоть каким-то образом волновал.

Но мы не можем оставаться в стороне, для нас это действительно волнующий момент, сжирающий массу энергии, растрачивающий жизнь впустую и работающий на общий миф. Или фактоид, в тонкостях и хитросплетениях которого сам Ахав здоровую ногу сломит.

Сейчас самое время всплывать на поверхность и извергать струи свежей жидкости тем, которым кто-то дал определение Privatdenker, или частный мыслитель. Умники, не встроенные в общий мыслительный процесс, если такой, а не его имитация, еще существует. Через час общения с Джандеком, как его часто называют, я вдруг понял — вот он, типичный Privatdenker, истощенный старик, в шляпе, которую он не снимет весь вечер, весь в черном, смахивающий временами на Барроуза, в очередной раз сбавившего обороты в соревнованиях с химическими веществами, но далекий от этого, и удивляющийся информации, что Заппа никогда не был приверженцем тяжелых наркотиков.

— Да-да, — говорит он медленно, — мне нравилась одна песня у Заппы, когда я был подростком. Как же она называлась?
— Может, помнишь, как выглядела пластинка?
— А у тебя есть его пластинки?

Конечно, есть. Я подхожу к одной из полок и достаю охапку — сколько смогло поместиться в одну руку. Во второй у меня стакан с красным вином. У Джандека такой же. Он аккуратно ставит его на пол и начинает разглядывать обложки. Хмыкает, увидев «Weasels Ripped My Flesh», но откладывает в сторону. Немного подумав, просит поставить на проигрыватель «We’re Only In It For The Money».

— Кажется, этот альбом. Не помню, это было давно. Еще я любил The Doors.
— Но ведь The Doors были самой обычной коммерческой группой, — удивляюсь я, — конечно, для своего времени.
— Да? — удивляется Джандек, и мне становится понятно, что его этот момент ни капли не волнует. — Может быть… Меня давно перестала интересовать такая музыка. Мне в ней нечего делать.

Это я понял еще в 1994 году, когда по странному стечению обстоятельств в одном питерском магазине мне дали на рецензию пачку дисков. Мне, как правило, вручали пластинки, в которых вообще никто не мог разобраться, что это такое. Думая, наверно, что, может, хотя бы этот чувак что-то нароет, напишет для буклета, который исправно в течение года издавался при магазине и раздавался бесплатно всем желающим. Среди очередных безумств Merzbow и Дерека Бейли, которые уже успели изрядно подпортить мое психическое здоровье, вернее, скорректировать личную музыкальную вселенную, был и диск под названием «Graven Image», Corwood 0761. Это я сейчас знаю, что то был какой-то там по счету альбом Стерлинга Смита, или Джандека, или… да как угодно — вот он сидит передо мной и аккуратно потягивает вино из граненого стакана. И, кстати, вполне откликается на имя Стерлинг.

Так вот, тогда на том диске меня сразу зацепила одна песня, хотя в целом я не совсем понял, что это и как к этому относиться. Но прокручивал ее опять и опять, пока полностью не понял весь нехитрый текст (как и общее название альбома), отдающий могильным холодом:

Я знаю, что мне нечего сказать,
Мне нечего предъявить,
Но я жду.
Я жду.
Хотя мне нечего показать.
Но я жду, и я знаю, ты,
Ты тоже ждешь
Я жду, я жду,
И я знаю, что в этом решение.
Это ожидание
И для тебя и для меня — когда мы умрем.
О, я знаю, вот он, ответ —
Это ожидание,
Ожидание твоей и моей смерти.

Если вам приходилось когда-нибудь слышать, как звучал Джандек в середине 90-х, то вы явственно можете представить звучание этих строк под гитару. Нет, с Дереком Бейли, с которым по незнанию часто Джандека сравнивают, это ничего общего не имеет. Если бы Боб Дилан и Робби Басьо могли родить совместного ребенка в самый разгар Великой депрессии, закрывшись в номере придорожной гостиницы где-нибудь в Барстоу, то он, вероятнее всего, сочинял и исполнял бы именно такую музыку. За крестного отца вполне мог прокатить и Джон Фэй, но с обязательным подарком — никогда не настраивающейся гитарой. Почему бы и нет? В наше странное время такой трюк имеет возможность выкинуть кто угодно, но я опять все перепутал и дал повод для кривых пересудов. Что ж, тому, кто имел неосторожность вляпаться в музыкальную журналистику, к таким вещам не привыкать. Особенно в нашей стране, где такого рода журналистики вообще, похоже, не существует. Как тут можно оставаться равнодушным?

Jandek — Letter

Пришлось искать Бога, чтобы справиться с чувством вины. Но Бог, как мне тут недавно сообщили, мертв. Кто бы мог подумать, вот так фортель! Я многие новости по своей природе не сразу принимаю на веру, но со мной говорил уважаемый

господин, в истинности слов которого усомниться сложно. Одно смущало — из-под настоящих американских левайсов (где сейчас такие встретишь?) по кафельной плитке назойливо постукивали какие-то… не знаю, как назвать… костяные отростки, что ли? Но стоит ли обращать на такие пустяки подробности? Никаких ковбойских штучек. Хотя мой собеседник из Техаса. И как с этим быть?

Послушать очередную песню. А их у мистера Джандека хватает. Знатоки уверяют, что называть этого человека Джандеком не совсем правильно. Он — «представитель Corwood Industries», он же «проект Jandek», он же «The Units» и, как выясняется, Стерлинг Ричард Смит. Я в его паспорт не заглядывал, но, как уже говорил, на имя Стерлинг он откликается без тени смущения. Его лицо вообще, как маска — никаких эмоций. Гораздо эмоциональнее, если можно так написать (хотя кто способен запретить мне это сделать?), его руки, кисти рук, пальцы. Как он держит стакан с вином, как сжимает их, отвечая на вопросы, как жестикулирует, вдруг неожиданно произнеся длинную речь — единственную за весь вечер, но впечатляющую. Эти руки в самом конце я попросил разрешение сфотографировать. Стерлинг вытянул их, посмотрел на меня, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он знает цену своим рукам? Возможно. Он не понял, зачем это кому-то нужно? Возможно.

Возможно.

Я впервые попадаю в ситуацию, в которой так много возможного, и пути развития которой совершенно непредсказуемы.

В комнату, где мы сидим, иногда врывается мой старый приятель Курт Лидварт, странный архитектор звуковых полотен и глава лейбла Mikroton, со стаканом рома и что-то быстро говорит. Стакан у него с каждым появлением наполнен все больше, что вызывает определенные опасения. Особенно если попытаться вслушаться в то, что пытается сказать Курт. К концу вечера его речь все больше напоминает инопланетную тарабарщину, в которой встречаются звуки, похожие на неопределяемые с первого раза английские слова. Джандек внимательно слушает, кивает головой, иногда добавляя что-то вроде: «Да, я знаю ее. Мы вместе обедали в Хьюстоне», но чаще всего — «Нет», «Да», «Может быть». Ага, они говорят на своем тайном языке инопланетян, который я в свое время поленился выучить, как следует. Но Джандек снисходителен ко мне. Со мной он говорит на нормальном языке. Что ж, и за это спасибо. Я, собственно, и не претендую на вступление в их ассоциацию.

В альбомах 90-х Джандек постоянно поет о смерти и жизни, что для него одно и то же. На альбоме «White Box Requiem», сыгранном в одной тональности на акустической гитаре так, как будто музыкант сам выщипывает себе брови, волос за волосом, медленно и болезненно, — смерть и жизнь, белая коробка, которую нельзя открывать под страхом смертных мучений, но он все равно ее открывает, и почти гранжевая мантра «Evening Sun»:

Если я живу — я умру.
Если я умираю — я буду жить.
Если я живу — я буду жить.
Если я умираю — я умру.

В те годы что-то подобное запросто мог спеть Лэйн Стейли или Курт Кобейн. Хотя знал ли эти имена сам Джандек, вопрос спорный. На него он не отвечает, обходясь общими словами, — он плохо помнит, что тогда было. Это его не интересовало. Но некоторые критики утверждают, что на того же Кобейна музыка и особенно лирика Джандека произвела неизгладимое впечатление. В 1993 году американский журнал Spin опубликовал список наиболее интересных музыкантов конца 80-х по версии лидера группы Nirvana, и среди них был Джандек. Вряд ли Курт назвал это имя для выпендрежа Вслушиваясь в песни Стерлинга, можно найти множество параллелей с идеями Кобейна, особенно времен «In Utero». Конечно, с серьезной поправкой на ветер.

Хм… вот как?

В нашем разговоре совершенно случайно всплывает тема хип-хопа.
— Ну, Стерлингу, такое вряд ли интересно, — мямлит Курт, тот, что со стаканом темного рома у меня в комнате.

Jandek and MF Doom — Baby, I Love You

— Почему же? — вдруг оживляется Джандек, — я много слышал всякого такого.
— Тебя интересует такая музыка? — удивляюсь я.
— Не то, чтобы интересует, — поясняет музыкант, — я живу в собственном доме. А знаете, у нас там дома стоят очень близко друг к другу. Мой сосед постоянно слушает хип-хоп. Вот и я слушаю.
— Нравится?
— Музыка — да. Но то, о чем они в большинстве своем поют, я не понимаю. Но музыка — она такая фанковая, отличный грув…

И смотрит на свои руки. Он прилетел в Россию сегодня. Прилетел по собственной инициативе, за свои деньги, внезапно написав письмо Алексею Борисову, с которым как-то играл вместе в США. Говорят, — а про Джандека много чего говорят, — что он очень любит путешествовать. Например, об этом упоминает Кэти Вайн, журналистка, которая в 1999 году ухитрилась найти неизвестно кого, но, как она предполагала, настоящего представителя компании Corwood по имени Джандек, выпить с ним пива и опубликовать интервью в Texas Monthly.

Jandek — Crack a Smile

— А, я помню ее! — вдруг неожиданно улыбается Стерлинг. — Я возился в гараже со своей машиной, а тут возникает какая-то девушка и начинает расспрашивать меня про компанию Corwood и всякое такое. Я тогда подумал — ну, раз она меня нашла, хотя и сама не понимает этого, то и ладно. Когда-то это должно было случиться. Я вытер руки и сказал ей: эй, давай выпьем пива?
— До этой статьи — спрашиваю я, — никто вообще не знал, как ты выглядишь, один это человек или несколько, сколько тебе лет и как твое имя?
— Да, — кивает головой Джандек, — я с самого начала решил, что это ненужная информация, которая только будет отвлекать от музыки. Хотя мое изображение можно встретить на ранних альбомах.
— Но этого никто не знал?
— Даже диджеи радиостанций, которые осмеливались запускать мои песни в эфир.
— Тебя забавляли слухи, которые про тебя иногда выдавали эти самые диджеи или рассказывали друг другу коллекционеры твоих пластинок?
— Какие слухи? — интересуется Джандек.
— Ну, например, что все эти записи сделаны психически больным человеком, которого содержат в лечебнице, поэтому его имя не разглашается…
— Хм… — задумывается музыкант.
— Или что твой отец работал всю жизнь на заводе грампластинок. И ты тоже с детства там работаешь…
— И что?
— С руководством у тебя отличные отношения, и они закрывают глаза на то, что ты втихую печатаешь маленькие тиражи собственных записей.
— Отличная идея, — соглашается Джандек.
— А может, это вовсе и не слухи? — набравшись наглости, спрашиваю я.

Возникает пауза. Неужели я задал ненужный вопрос? Но Стерлинг вдруг внимательно смотрит на меня и, опять улыбнувшись, говорит:
— Кто знает?
— Кто, как не ты?
— Не обязательно, — медленно тянет человек в черном и делает глоток вина, — я всего лишь представитель Corwood Industries…

Круг замкнулся.

Научись воспринимать все так, как оно выглядит, и не ищи обязательный подвох. Звезды никогда не меняют своей траектории, если, конечно, мы сейчас не затеем бесполезный спор о шоу-бизнесе. Хотя какое к нему отношение имеет Джандек? После нашего разговора он уйдет гулять по Москве. Мы дойдем до высотки на Котельнической набережной, поговорим о странной схожести первых советских небоскребов со знаменитыми многоэтажными уродцами Чикаго и Бостона, пожмем друг другу руки и расстанемся.

Странное ощущение. Эта встреча действительно была, или я оказался жертвой тяжелых выходных? Сейчас, когда дни вздуваются, как ожоговые пузыри на обгоревшем теле проклятого жарой города, разговор в прохладной комнате, с холодным вином, кажется глупым миражом.

Хотя нет, вот на столе лежит тетрадка, в которой я по старой привычке попросил собеседника нарисовать автопортрет. Он нарисовал что-то, не совсем похожее на человека, и, кто бы сомневался, подписал — Corwood.

 

 

 

 

---

Текст © Valery Posternak/Postertracks 2010, сокращенная версия впервые опубликована в журнале Hi-Fi.Ru №9, сентябрь 2010 г.
Фото © Lena Avdeeva/PHOTORAMA 2010